По крайней мере в Новом Книжном, " и в магазине "Москва" он уже есть.
И на ОЗОНе
Мне это сборник нравится, что и не удивительно. "Это мы опубликуем. Это никому не стыдно опубликовать. Это не галоши-автостопы и не брюки-невидимки..." (С)
И своей повестью в нем я тоже довольна. Логика сборника потребовала от меня сменить квазиисторическую пластинку на нечто современное, с элементами мистики, и я это сделала. На прошедшей фантассамблее результат назвали хоррором. Формально так оно, видимо, и есть, но если я и хотела напугать, то не умертвиями и полтергейстами, а жизнью на поводке. Кто бы не держал этот поводок в руках, даже если это родители. Даже если это боги.
"— Родители как боги. — Аркадий Филиппович все не мог расстаться с поразившей его мыслью. — Дают жизнь, а потом начинают ее портить и требовать жертв... "
И вот тогда-то и случается хоррор и все мы его видим и хорошо, если не в собственном доме. Но вообще-то "Белые ночи Гекаты" о том, что вырваться можно из любой паутины, нужно только открыть глаза, увидеть, как оно есть и понять, что дальше так нельзя. Только в ненависть уходить не надо - бесперспективно и опасно.
"Белые ночи Гекаты". 1 глава
читать дальшеИ все ж на твоих мостовых
Милы мне и слякоть, и темень.
Пока на гранитах твоих
Любимые чудятся тени
И тянется хрупкая нить
Вдоль времени зыбких обочин,
И светятся белые ночи,
Которые не погасить.
Александр Городницкий
Пока на гранитах твоих
Любимые чудятся тени
И тянется хрупкая нить
Вдоль времени зыбких обочин,
И светятся белые ночи,
Которые не погасить.
Александр Городницкий
Часть первая
Глава 1
Санкт-Петербург. 1 ноября 20** года
Глава 1
Санкт-Петербург. 1 ноября 20** года
Олег Евгеньевич Шульцов, кандидат исторических наук и джентльмен, аккуратно сложил зонт, счистил с пальто мокрый снег и, придержав тяжеленную дверь, вплыл в вестибюль станции метро Автово. В этот миг он особенно напоминал элегантного черного с белым кота, которого жизнь вынудила пройтись по лужам. Был первый день ноября, и питерские небеса в полном соответствии с календарем забрасывали город пренеприятнейшей смесью из воды в жидком и кристаллическом состояниях; еще одну календарную неизбежность являла очередь в кассы метрополитена. Заполнив круглый нижний зальчик, человеческая змея выползала в тоннель, тянулась до самых турникетов и заходила на второй виток. Разумеется, из нескольких касс работала одна, а торговавший жетонами автомат то ли иссяк, то ли издох.
Те, чья жизнь так или иначе связана с красивейшей станцией питерского метро, давно свыклись со столпотворениями, неотвратимыми, как сама зима. Обитающий на соседней Кронштадтской Шульцов озаботился продлить проездной, не дожидаясь начала месяца, и происходящее его никоим образом не задевало. Так, по крайней мере, казалось, пока утренний гул не прорезал дрожащий голосок, тут же заглушенный склочным контральто. Зарождающийся скандал привлек внимание обычно нелюбопытного ученого мужа, и он свернул на звук.
И по долгу службы, и по велению сердца Олег Евгеньевич предпочитал искусство античное. Позднейших художников, за исключением разве что титанов Возрождения и Брюллова с Ивановым, историк не воспринимал, а передвижников просто не терпел, однако разворачивающаяся у турникета сцена отчего-то напоминала именно о них, точнее о «Чаепитии в Мытищах». Нет, никакой монах в переходе не чаевничал, все было современней и лаконичней. Высокая девушка с пышными волосами, на которых таяли снежинки, совала контролерше деньги и просила, верней умоляла, пропустить. Контролерша, злобная дама элегантного возраста, с ощутимым удовольствием отказывала, требуя жетон.
Робкие объяснения про очередь и вокзал цербершу лишь заводили. Мимо серым осенним потоком текли пассажиры, у них были дела. У Шульцова таковые тоже имелись — его ждал скучнейший ученый совет. Доцент привычно достал из бумажника проездной и неожиданно для самого себя окликнул:
— Девушка, позвольте вас провести.
Пышноволосая вздрогнула и обернулась. Светлые близорукие глаза были уже на мокром месте.
— Спасибо! Большое спасибо!.. Вы даже не представляете...
Смущенный собственным порывом историк торопливо приложил голубой прямоугольник к автомату, девушка попыталась сунуть благодетелю свою сотню. Олег Евгеньевич изящно уклонился:
— Не лишайте меня удовольствия. В следующий раз кого-нибудь выручите.
— Спасибо вам... Понимаете, я на вокзал опаздываю, а проездной куда-то подевался...
— Так поспешите!
Она улыбнулась, налегла на вызывающую мысли о Минотавре рогатку и канула в толпу. Олег Евгеньевич отчего-то тоже улыбнулся, неторопливо засек время и отступил к лотку с прессой. Петербуржский немец в девятом поколении, Шульцов выходил из дома, имея четверть часа форы. Сегодня это пришлось кстати —проездной историка был с ограничением повторного использования.
Народу все прибавлялось, на полу расплывались буроватые лужи, очередь завернулась еще раз, контролерша вступила в схватку с бойкой старушонкой в розовой девической куртке и беретике со стразами. Олег Евгеньевич с праздным любопытством наблюдал за стычкой, пока не истек отмеренный начальством питерского метрополитена срок, после чего приложил карточку к бдительному зеленому оку. Он и помыслить не мог, что делает уже второй шаг к точке невозвращения.
***
Саша Колпакова успевала — спасибо высокому мужчине профессорской наружности, — и все равно злости на вредную контролершу было больше, чем благодарности негаданному спасителю. И еще говорят, что женщина женщину всегда поймет... Поймет и сделает всё, чтобы помешать! Мало того, что мама перед выходом на работу затеяла убирать летнюю обувь, из-за чего Саша выскочила в последний момент с испорченным настроением, так еще и это! Девушка поправила выбившийся из-под воротника шарф и выбежала на перрон.
Судя по часам и расписанию, поезд как раз переползал Обводный канал, она еще успевала отдышаться и посмотреться в зеркальце. Последнее было ошибкой — карманные зеркала с увеличением созданы для того, что подмечать подлежащие устранению дефекты; окрылению или хотя бы уверенности в себе они не способствуют. Саша увидела покрасневший от холода и обиды нос, прорывающийся сквозь наспех наложенный тон прыщик и серебристые тени, вдруг показавшиеся кричащими. Исправлять было поздно, оставалось надвинуть поглубже капюшон, что девушка и проделала, уподобившись то ли киношному злодею, то ли инквизитору со страшной картинки.
Оставшиеся минуты она просто ждала, борясь с привычкой облизывать от волнения губы. Держать язык в прямом смысле за зубами удавалось, зато сердце разогналось, будто перед экзаменом или вечерним рывком сквозь темные дворы. Саша росла под страшные истории, мама и бабуня учили и научили девочку бояться машин, переохлаждений, инфекций вкупе с немытыми овощами и животными, гололедицы, катастроф и чужих людей. Сашуню провожали в школу до восьмого класса, мороженое во избежание ангин разрешалось есть только дома из блюдечка и растаявшим, фрукты мылись с мылом, а десятиминутная задержка без звонка оборачивалась дрожащими губами и корвалолом. В декабре Александре Сергеевне Колпаковой исполнялось двадцать шесть, и она оставалась девушкой в том смысле, который вкладывали в это слово наши придирчивые предки. Зато, к превеликой гордости родных, Саша являлась обладательницей золотой медали и красного диплома, к которому через три года имел все шансы прибавиться второй, не менее красный.
Мама не сомневалась, что дочь сейчас на занятиях, но Саша прогуливала. Как обычно, выйдя из дома в восемь, она отправилась в противоположную от университета сторону, чтобы забрать пару дисков — двойной пропуск: на перрон и в надежду.
Заиграла музыка — Петербург приветствовал модный поезд, но девушке казалось, что встречают его, и только его. Дениса Анатольевича Овалова, не так давно ставшего для Саши смыслом жизни. Героя своего романа девушка про себя называла «ДенИ» и отдала бы мир, вечность и коньки, на которых ей не позволяли кататься, за счастье называть его так в глаза. Сегодня она делала к этому первый шаг
.
Мимо спешили люди с табличками, катили свои тележки носильщики, пробежал молодой человек с цветами. Проходя через вокзал, Саша чудом не купила такую же розу на длиннющем стебле, но это выдало бы ее с головой. Она просто выручает однокашника, который приболел и не может приехать, а у нее как раз были неподалеку дела, ей совсем не трудно... Совсем!
Из первого вагона вывалилась разухабистая, несмотря на сравнительно ранний час, компания, следом деловитые молодые люди принялись выгружать какое-то оборудование, судя по всему, спортивное. Навстречу Саше попался низенький, худосочный попик в сопровождении белокурых бестий, которым для полной гармонии не хватало то ли шлема с рогами, то ли черной формы. Торопливо прошел пожилой человек с гитарным футляром. Радостно закричал карапуз в шапочке с ушками, его подхватил на руки полный дядечка с чеховской бородкой. Людей было много, и Саша испугалась, что сейчас они разминутся. Не разминулись. Из-за двух расфуфыренных дам показалась мушкетерская шевелюра — несмотря на перетекающую в зиму осень, Дени ходил с непокрытой головой, и девушка после секундного раздумья решительно откинула дурацкий капюшон.
— Денис Анатольевич, доброе утро.
— Доброе утро. — Он остановился и чуть удивленно посмотрел на Сашу. — Это вы мне звонили?
— Я, — зеленые в пушистых ресницах глаза не имели ничего общего со змеиными, но девушка замерла не хуже злосчастного кролика, а заготовленная небрежно-любезная фраза застряла в горле, — я...
— Мы ведь встречались... У Некцев, если я не ошибаюсь?
— Да... Я учусь с Пашей, он заболел.
— Не уверен. Боюсь, ему просто лень. Странно, что он вообще озаботился кого-то прислать.
— Я все равно была в Автово. — Она облизнула-таки губы. — По делам...
— В любом случае, передайте этому бездельнику мое «фе». Гонять девушку по такой погоде из-за пары дисков... Давайте их и бегите, вы и так потеряли уйму времени.
Саша кивнула и принялась расстегивать сумку. Все летело в тартарары, но выручил носорогом прущий навстречу вокзальный драндулет с багажом. Пришлось спешно подхватывать вещи и отступать. Девушка изловчилась и завладела набитым под завязку серебристым пакетом. К счастью, за драндулетом двигалась небольшая иностранная стайка, по виду японская, и Саша дрогнувшим голосом предложила:
— Давайте пойдем к метро, здесь неудобно...
Дени улыбнулся.
— Пожалуй. Вам не тяжело?
— Нет, — совершенно искренне заверила девушка. В этот миг она могла бы унести бабунин шкаф с семью бронзовыми слонами в придачу.
***
Ученый совет начался c опозданием — четверо не снисходящих до метро коллег застряли в пробках, — однако директор где-то пришпорил, где-то свернул, где-то не дал свернуть, и к трем повестка дня была исчерпана. Уважаемые коллеги с чувством выполненного долга задвигали стульями, и тут любимый шеф с позаимствованным у старины Мюллера выражением попросил Шульцова остаться. В этом не было ничего удивительного: Олег Евгеньевич разбирал бумаги скончавшегося во время летней жары академика Спадникова, кроме того, надвигалась собственная защита, с которой Шульцов и так безбожно затянул.
Доктора и кандидаты прощались и один за другим выходили, пророча гололедицу и простуду. Олег Евгеньевич ждал, рассеянно скользя взглядом по знакомым гравюрам. «Тезей у Прокруста», «Колосс Родосский», «Герострат у храма Артемиды», «Лабиринт»... Преемник Спадникова их не тронул, как не тронул массивных дореволюционных шкафов и стульев с грустными львиными мордами на спинках. Вот отслужившие свое оконные рамы новый директор заменил, заодно озаботившись мощным кондиционером. В этом был весь Николай Иванович Егоров, горой стоявший за преемственность и сохранение традиций. Пока те не вступали в противоречие с комфортом или выгодой. Требовать по нынешним временам от начальства большего было бы абсурдно.
Начальство закурило и доброжелательно посмотрело на подчиненного.
— Отвратительная погода, — изрекло оно, — к тому же способствующая простуде.
Красноречиво скрипнула дверца могучего спадниковского стола, предвещая явление бутылки чего-то очень дорогого. Егоров крепкие напитки, мягко говоря, ценил, но судил о них исключительно по цене и чужим отзывам. Конечно, виски от коньяка и коньяк от водки он отличал, но и только.
— Благодарю вас, — не стал отнекиваться Шульцов. Совместное распитие, на сей раз хересного шерри, обещало доверительный разговор, и Олег Евгеньевич даже подозревал, какой. Наследие Спадникова было столь велико и обильно, что мысль отщипнуть малую толику просто не могла не возникнуть. От покойного титана всяко не убудет, а на докторскую кому-то «нужному» хватит. Или на две докторские.
— «Я скажу тебе с последней прямотой, все лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой...»
— Любите вы цитировать, — ласково попенял директор, но Мандельштама не опознал: с поэзией у него обстояло примерно так же, как с алкоголем.
— Каюсь, грешен, — поддержал предложенный тон Шульцов. Шерри-бренди оказался вполне приличным, а вот с поводом доцент не угадал.
— Олег Евгеньевич, я вынужден вас огорчить, — с грустью начал Егоров. — Ваша оппонент...
Оппонентом Шульцова была дама. Очень компетентная, очень услужливая и очень-очень-очень элегантная, она едва не обзавелась сразу и мужем, и званием членкорра, припасенным для невесты пылким нареченным. Увы, боги судили иначе, отправив академика Сущенко — куда? Мнения коллег на сей счет расходились радикально, но в одном почтенные античники соглашались: если на брегах Стикса Сущенко настигнет ушедшего месяцем раньше Спадникова, Тартар содрогнется. Пока же содрогался ученый мир, в один год лишившийся двух столпов, однако так и не ставшая вдовой академика прелестница не пропала.
Безупречности туалетов скромной жрицы Клио позавидовала бы Маргарет Тэтчер, а умению оптимизировать текущие взгляды — хамелеон, как пресмыкающийся, так и чеховский. Не далее как позавчера высокоученая леди уверяла Шульцова, что его диссертация среди современных научных трудов кажется переплетенным в кожу с золотым тиснением фолиантом, затесавшимся меж покетбуков.
«Если» — говорили древние спартанцы. «Позавчера», — пробормотал Олег Евгеньевич, узнав, что отныне его работа не соответствует профилю института, а посему не может быть рекомендована к защите.
Сказав главное, Егоров освежил рюмки и принялся рассуждать, как всегда убежденно и аргументировано. Он ужасно расстроен, но вынужден напомнить, что предвидел определенные осложнения, потому что тема и в самом деле ближе к археологии и к тому же, хотя, разумеется, это не главное, задевает ряд коллег. Да, их теория не выдерживает никакой критики, но юная государственность так ранима и так нуждается в великом прошлом, а изыскания уважаемого Олега Евгеньевича...
Уважаемый Олег Евгеньевич прихлебывал шерри и слушал, потому что это следовало выслушать до конца. Хотя бы для того, чтобы оценить масштабы бедствия. От директорского сочувствия мутило, словно в пузатой, пережившей две революции и Блокаду рюмке оказался керосин. То, что оппонент с кем-то «посоветовалась», было очевидно, как и то, что Егоров этому «кому-то» возражать не станет, ибо гипотетическое недовольство теперь уже зарубежных коллег является жупелом страшным и ужасным. И не важно, что за культ Диониса в его причерноморском виде Шульцов взялся девятнадцатилетним юнцом, когда нынешние границы и нынешние теории не пришли бы в голову даже ветеранам пресловутой Пряжки. Двадцать три года раскопок, возни с источниками, сопоставлений, споров, разочарований и удач, главной из которых Шульцов считал статью «Спор Диониса и Гекаты», легшую в основу кандидатской и, что куда важней, заслужившую похвалу Спадникова.
Менять на переправе Буцефала на мертворожденного мула Олег Евгеньевич не счел нужным, мул обиделся и лягнул. Не смертельно, но чувствительно.
— ...найти достойный выход. — По сменившемуся тону Шульцов понял, что мягкий укор готов обернуться предложением, от которого нельзя отказаться. — Конечно, можно оставить все как есть и защищаться по археологической части, но вам придется самостоятельно искать оппонентов и собирать диссертационный совет по вашему профилю. Это потребует времени и, как вы понимаете, ваших личных средств. Организовать защиту за собственный счет дело не дешевое, но почему бы вам не убить одним выстрелом трех вальдшнепов? Дионис бессмертен, он подождет, а вы можете развить одну из идей, над которыми работал Спадников. Я восхищен вашими совместными трудами — это готовые монографии. Кроме того, можно устроить защиту по двум смежным темам. Вы же в курсе, что Федонюк...
Шульцов был в курсе, что все и решило. Обобрать учителя, дабы алчущий степени спонсор получил вожделенные корочки, — мерзко, увязывать кражу с собственной выгодой — невыносимо.
Олег Евгеньевич поставил рюмку на стол.
— Николай Иванович, я понимаю, ситуация неприятная. С вашего разрешения я подам заявление об академическом отпуске.
— Не думаю, что это необходимо в вашем случае...
— Необходимо. Мне потребуется много ездить и, чего греха таить, много зарабатывать. Защита за свой счет, как вы совершенно справедливо отметили, дело не дешевое... Хоть и не дороже научной совести. Я буду защищаться как археолог.
— Вам придется трудно, — со значением произнес Егоров. — Очень. На кого вы можете рассчитывать? Нет, само собой, я предоставлю вам отпуск и по возможности поддержу, но я не бог...
— Увы, — улыбнулся Шульцов, указав взглядом на шерри. — Но я могу обратиться и к богу. К Дионису.
Николай Иванович сдержанно рассмеялся. Он бывал опасен, лишь когда задевали его интересы. Шульцов же топтался по собственным.
***
Ключ в замке не поворачивался — бабушка опять прокрутила замок, и Саша нажала на кнопку звонка. В квартире рявкнуло — раз, и два, и три, — на одиночные звонки старшие из «дам Колпаковых» не выходили, и младшая звонила, пока не защелкали открываемые запоры сперва деревянной двери, а потом внешней, железной. Красть у пенсионерки, инженера и студентки было практически нечего, но бабушка чтила криминальную хронику и боялась. Саша тоже боялась — того, что в один далеко не прекрасный день ей не откроют и придется ломать дорогущую и, самое главное, непробиваемую фортификацию.
Спорить с бабуней было бесполезно, да Саша спорить толком и не умела — в школе Колпакову не зря прозвали мимозой. Повышенный тон, резкость, замечание, особенно справедливое, оборачивались сердцебиеньем, которого никто не слышал, зато дрожащие губы и мгновенно красневший нос видели все. «Мимоза плакучая!..» Но сегодня Саша была счастлива — у нее получилось! Они с Денисом Анатольевичем дошли до самого его дома на Петроградской. Пятиэтажный представитель модерна был облицован кремовой плиткой, украшен коваными черными цветами и очень подходил Дени; лучше, пожалуй, был бы лишь замок на Луаре... Расхрабрившаяся Саша так и заявила, а дальше все сложилось само собой. Дени весело удивился тому, что приятельница Некца-младшего может быть столь поэтична. «Приятельнице» оставалось лишь перевести разговор на стихи самого Дениса Анатольевича, а какой поэт откажется от подобной беседы? Они выпили кофе в подвальчике с игуаной на вывеске и обменялись электронными адресами. Правду сказать, вожделенный адрес Саша добыла раньше, но теперь она могла им воспользоваться, и это не было бы нахальством.
— А у вас в самом деле хороший вкус, — сказал он на прощание.
— Значит, вы пришлете мне «Поэму Раннего Снега»?
— Вечером можете проверять почту.
Саша бросила на стол уцелевшую в перепалке с контролершей сотню и быстро вышла: нужно было успеть к третьей паре, и потом, нельзя надоедать, это самое страшное — показаться навязчивой. Девушка бежала сквозь все усиливающуюся метель, то смеясь, то повторяя про себя строчки Ахматовой, и так до самой аудитории. Она успела на пару и домой тоже вернулась вовремя, не забыв купить в аптеке мамин чай и бабушкин долгит.
— Переодень носки, — напомнила бабушка, — на улице лужи, ты промочила ноги!
Саша ничего не промочила, но бабуня была убеждена, что внучка только и думает, как бы простудиться и пристать к хулиганам. Девушка покорно сняла с батареи пару теплых мохнатых гусениц.
— Мокрые положи в тазик, — напомнили из кухни, — и вымой руки.
Она вымыла и пошла есть ненавистную с детства молочную лапшу, за которой следовали любимые котлеты. Бабушка дождалась благодарности, пересказала очередную телевизионную страшилку и отправилась к источнику бедствий за следующей, а Саша бросилась к компьютеру. Письмо уже пришло! Несколько строчек и прикрепленный файл... Строчки Саша перечла раз двадцать, потом открыла приложение. Это была не поэма, а полный сборник, и даже с иллюстрациями! Некоторые стихи девушка знала, но большинство стало открытием, откровением, ударившей у самых ног булгаковской молнией.
За стеной бубнил телевизор, щебетал и тенькал в своей клетке кенар по имени Пыжик, дважды звонил омерзительный мобильник; отвечая, Саша видела в зеркале... нет, не себя — шалую счастливую улыбку. Так выглядит Чеширский кот в первый день весны.
— Сашуля, ты когда-нибудь смотришь, что покупаешь?
— Смотрю, мама.
Мама пришла... Конечно, уже восьмой час, а двери она заперла правильно, можно не звонить.
— Тогда что ты купила и кому?
Перед глазами возникла белая с зеленым коробочка. Мамин чай, то есть не мамин. Вместо «Укрепления иммунитета» она принесла «Память и внимание».
— Я на внимание, в отличие от тебя, не жалуюсь и в облаках не витаю. Сашуля, ты иногда думай, как станешь жить, когда нас рядом с тобой не будет.
— Мама, я называла правильно... Наверное, у них коробки рядом лежат.
— Надо смотреть, что тебе дают. Счастье, что в аптеках не продают мышьяк, иначе ты бы кого-нибудь уже отравила. А если тебе придется покупать лекарство, без которого я или бабушка не можем обойтись?
— Я буду смотреть...
— Ты только обещаешь. Сколько раз я тебя просила: разбери обувь и отложи то, что ты уже не будешь носить!
Теперь оставалось только слушать. Молча, не возражая, потому что каждое сказанное Сашей в такие минуты слово, каждый жест использовались против нее. Потому что мама чувствовала радость, будто акула — кровь. Она никогда не выговаривала, если дочери было плохо, и очень редко упускала возможность повыдергивать перья радости. Отчего и почему так получалось, Саша не представляла, просто принимала это как данность уже лет десять.
— ...ты постоянно думаешь о себе и при этом совершенно не в состоянии о себе позаботиться...
— Томочка, — бабуня досмотрела свою «Наяду» и теперь стояла в дверях с брызгалкой для цветов, глядя на маму, — Тома, ты сменила чулки? У тебя совершенно мокрые сапоги. Насквозь.
***
Институт Олег Евгеньевич покидал маршевым шагом и в приподнятом настроении. Он отдавал себе отчет, что произошла крупная неприятность, но отчего-то чувствовал себя победителем. Будто спартанец, которому есть куда отступать и который не отступит, пусть персидские стрелы и затмевают солнце. Подивившись пришедшему в голову образу, историк поднял воротник, наклонил голову и ринулся в снежное месиво. До метро было минут десять, но обуявшее Шульцова молодечество требовало продолжения банкета, и мятежный кандидат, чихнув, взял курс на знакомый ресторан, дабы восславить Диониса, вернее, Вакха — ресторан был итальянским.
Бог, в том числе вина и винограда, похоже, обретался поблизости, так как Шульцова ждал приятный сюрприз. Не успел Олег Евгеньевич вслед за официантом продефилировать к столику под псевдопомпейской мозаикой, как из угла раздалось:
— Алик!
Это была Ольга Комарова, Слепухина, Поляк, снова Комарова и всегда Олька-Колоколька, школьная подружка, бывшая соседка и единственная женщина, звавшая суховатого античника Аликом. Они не виделись года два, но Петербург, при всех своих миллионах, — город маленький и с почти английским чувством юмора. Видимо, от туманов и близости моря.
— Теперь я точно выпью. — Ольга вскочила поцеловаться. — Если ты спешишь, согласна на водку. Она эффективней.
— Я достаточно не спешу, чтобы... Ты на что настроена?
— В дневном кафе мы с трёпом выпьем кьянти... — Олька хихикнула; за эту свою звонкую смешливость она и получила прозвище Колоколька. И еще за сине-лиловые глазищи, перед которыми время пока еще пасовало. — Как жизня, о муж многоумный? Как супруга со дщерью?
— Все хорошо, а вот где ты теперь...
— Кто мне целует пальцы? — принялась перечислять, закуривая, Ольга. — Куда ушел твой полоумный Стас?
Олег Евгеньевич в притворном неведении развел руками и рассмеялся. Стас, он же Брячеслав Гумно-Живицкий, известный среди коллег как Стас Два-Пана, был крестом Шульцова или, если придерживаться эллинских образов, его персональным сизифовым камнем. Одаренный и при этом феноменально нелепый, Стас жил по двум синусоидам — научной и матримониальной, и синусоиды эти находились в вечной противофазе, пересекаясь лишь в нулевой точке, которая последние годы выпадала на Таиланд. Там потерпевший очередное фиаско с очередной предательницей и змеей Стас восстанавливал чувство мужского достоинства; там он, глядя в подведенные местные глазки, начинал рассуждать о материях, непонятных не только тайским девушкам, но и европейской профессуре.
Идеи Живицкого были парадоксальны, однако Шульцов полагал, что среди мыльных пузырей прячутся бриллианты. Увы, Стас еще ни разу не взял барьер, отделявший озарение от хоть как-то обоснованной концепции. Сперва ему становилось скучно, потом он в гастрономе, метро, парикмахерской, поликлинике встречал ее и погибал для науки до следующего Таиланда. Иногда в цикл вклинивалась Колоколька, которой Живицкий регулярно делал предложения, получал веселый отказ и исчезал на несколько лет, попутно что-то у предмета обожания изъяв. Щедрая Олька с потерями смирялась легко, полагая их абонентной платой за отсутствие ухажера, удручающего даже аквариумных черепах. Странное дело — в Стаса присутствующего через четверть часа хотелось запустить чем-нибудь тяжелым, Стас отсутствующий дарил своим знакомым немало веселых минут, будучи героем сюрреалистических историй в шляхетско-вавилонском стиле.
— Твой рыцарь, — порадовал Ольку Шульцов, — держит дома лодку, именуемую баркой Ра и как-то вознесенную им на седьмой этаж. Каждую ночь барка переворачивается...
— Я знаю, — кивнула Комарова, — ведь это моя лодка. Он ее в позапрошлом году уволок с дачи... У тебя что-то случилось?
— Нашлась пифия...
— Курила и буду курить, — парировала Колоколька. — Но я не пифия, а ведьма.
— От постигших тебя бед и несчастий?
— От безденежья. Скажи спасибо Стасу.
— Так он еще и твою банковскую карту прихватил?
— Он не знает, каким местом ее вставлять. Стас подал мне идею...
Разведшись с отринувшим «эту страну» Мишкой Поляком, обожающая «этот город» Комарова в третий раз замуж не торопилась, но, когда одновременно постарели родители и подросли дети, потребовались деньги. Много денег. Выход подсказала изъятая лодка. «Челн Ра» — именно так называлось оккультное заведение, в котором ныне подвизалась Ольга.
— Я увидела вывеску и запомнила. Потом в телепрограмме мне попалась реклама. Знаешь такое — «отверчу, приверчу, накручу, и все безгрешно»?
— Знаю, конечно...
— У них там значилась гадалка на картах, а потом вдруг куда-то делась. Я шла мимо, ну и заглянула... Я ведь еще в школе гадала.
— Чепуху ты несла. Но девчонкам нравилось.
— Мальчишкам тоже. — Ольга быстро показала кончик языка. — И я, между прочим, правду говорила. И тебе тоже.
Шульцов уткнулся в меню. Вспоминать о первой скоропалительной женитьбе не хотелось, но Олька и впрямь наговорила про «бубновую даму» немало гадостей, оказавшихся на поверку истинной правдой. Нет, Комарова не читала по засаленным валетам и десяткам и не пыталась навредить сопернице — дружба Шульца и Колокольки была обоюдно платонической. Гадалка просто брякала что думает, а думать она всегда умела.
— Я не спросил, как Лиля и Витя?
— Они умнее меня, — умиленно произнесла «ведьма». — Оба. Представь себе, поросята знают, что жизнь есть и после сорока. Ну, или делают вид... Я в их годы этого не понимала.
— Просто у твоей матери жизни после сорока не было. Будешь выбирать вино?
— Буду! У нее и до не было. Ты не представляешь, как я хотела выставить ее замуж... У них тут должно быть... Вот. «Барбера дель Монферрато... Монтеи Россо». Мне бутылочка нравится. Пузатенькая, под старину. Так что ты мне хотел рассказать?
— Ничего. — Олег Евгеньевич по достоинству оценил выбор, в том числе и с финансовой точки зрения. — Просто я очень рад тебя видеть.
— От такого слышу, только нечего сочинять. «Не хотел он...» О, наши закуски. Будем лопать и думать, но сперва выпьем. Или нет, а то еще скажешь, что я пьяно брежу.
— Значит, ты гадаешь? Научилась или как раньше?
— Как раньше плюс двадцать лет в медицине... Я понимаю в бабах, я понимаю в щитовидке и надпочечниках, чего тебе еще надо?
— Мне ничего.
— А раз ничего, рассказывай.
Не рассказать Шульцов не мог, мало того, сделал это с радостью. На Колокольку можно было вывалить все, слушать она умела удивительно. Недаром незадолго до развода «бубновая дама» закатила роскошную сцену с лейтмотивом «да знаю я, что ты с Комаровой не спишь, но ты с ней все время разговариваешь!».
— Так что ходить мне в доцентах, — заключил Шульцов, — и искать приработок.
Ольга сосредоточенно молчала, уставясь на мозаичные виноградные грозди.
— А «Варвара» в самом деле симпатичная, — наконец изрекла она, касаясь не по-модному острым ногтем бутылки. — Или я проявляю дурной вкус и зря трачу твои деньги? Ты не дашь мне заплатить?
— Вопрос риторический. Что до, как ты выразилась, «Варвары»... Три тысячи было б дороговато, — с Ольгой он был честен и в малом, и в большом, — а за тысячу с лишним — приемлемо...
— «Продается все, вопрос лишь в цене...» — нараспев произнесла подруга детства. — Ерунда вообще-то, но тебе нужны деньги.
— У тебя не возьму.
— А я и не дам. Ты не представляешь, сколько мне теперь не хватает! Раньше пяток лишних тысяч по пациентам выбегаешь, и никаких проблем, а сейчас то на Вену не хватает, то на, — она нарочито старательно произнесла, — де-вайсы Витькины. Алик, а иди-ка ты к нам. Хозяйка не дура, на Колбу похожа. Помнишь нашу Колбу?
Химичку Колбу Олег Евгеньевич, само собой, помнил, но от предложения податься в оракулы у него отвисла челюсть.
— Похоже, у тебя Уран в пятом доме... Или не в пятом, но без него точно не обошлось.
— Оля, что за чепуха!
— Не чепухей прочего. Алик, это очень-очень честный отъем денег у населения. Ты же знаешь, я Гиппократа ни за что не обману. Сказано «не навреди», я не врежу и другим не даю. Да, я не девица Ленорман, но диагност я неплохой. Если вижу, что клиентке надо к врачу, я ее к врачу и гоню. И она идет. Так не пошла бы, а скажешь про даму пик, не пойдет — побежит.
— Оля, я тебя не осуждаю, но я — другое дело.
— Здрасьте-пожалуйста! Тебе нужны деньги?
— Нужны, но я себя уважаю как ученого, поэтому и отказался от предложения Егорова. Пришлось прямо сказать, что мне моя научная совесть дороже. Можешь считать это высокопарным...
— Ты успокойся, выпей и успокойся. Я тебе что, предлагаю труды Артемия твоего спереть или объявить, что при раскопках ты нашел доказательства первичности сала над словом? Дескать, вначале было сало, и сало это было богом?
— Ольк...
— Ты будешь трижды в неделю приходить в салон, присутствовать при сеансе и отвечать на мои вопросы. Считай это индивидуальными занятиями по античной культурологии, или как это у вас зовется?
— Теперь я уже совсем ничего не понимаю.
— Потому что уперся. Представь... Ну, допустим, Таньку Горошко, от которой муж уходит. На нее только глянешь, и никаких карт не надо, ежу понятно, что уйдет. Ты бы тоже ушел.
— На Горошко я бы не женился.
— То, на чем ты первый раз женился, не лучше, но ты меня не сбивай. Муж сбежит, он бы даже в эпоху парткомов удрал, но утешить нашу Горошко можно. Если сунуть ей в нос карты и сказать, что это судьба и что оно к лучшему. Потом Борис, это наш астролог, муж хозяйки и редкостная балда, зачитает про ураны, а ты объяснишь про жену Геракла и этого... гнусного Несса.
— А сходство в чем? Кроме того, что Деянира тоже... умом не отличалась.
— Вот! Деянира — дура, а умная Горошко пойдет другим путем. На фига ей этот Геракл, пусть катится, а она пойдет к косметологу, станет красоткой и умужит Адониса или, там, Актеона, а без нее их, бедных, кабаны с собаками съедят. Понял?
— Ты же сама можешь!
— Это не мой профиль. Сегодня мы уже закончили, а завтра я за тобой заеду. Посмотришь, на что оно похоже, с хозяйкой познакомишься и решишь. На свежую голову. Согласен?
— М-м-м...
— Никаких «м-м-м». Согласен?
— Хорошо, поедем.
— Хвала Дионису! — Ведьма Колоколька воровато обернулась и от души плеснула на «помпейскую» мозаику «Барберы дель Монферрато». Именно так, если верить их любимому с детства мультфильму, поступал в сложных ситуациях царь Минос.