читать дальше
Признак одичания
"Мы легли спать в Петербурге и проснулись в Петрограде!.. Кончился петербургский период нашей истории с его немецким оттенком... Ура, господа!.." - восклицали экстренные газетные выпуски. Однако "Ура" кричали далеко не все. Вот мнение искусствоведа Николая Николаевича Врангеля (1880-1915), младшего брата будущего "черного барона" Петра Николаевича Врангеля. Николай Врангель принимал активное участие в деятельности Общества Красного Креста и при этом регулярно вел дневник. Запись от 19 августа (1 сентября) продолжает предыдущие рассуждения автора о "немой войне", то есть об отсутствии официальной информации и неизбежных в такой обстановке панических слухах."Зловещие слухи подтвердились и сегодняшнее правительственное сообщение гласит о серьезных неудачах, - констатирует барон Врангель, - Тем бестактнее Высочайшее повеление, опубликованное сегодня, о переименовании Петербурга в Петроград. Не говоря о том, что это совершенно бессмысленное распоряжение прежде всего омрачает память о Великом Преобразователе России, но обнародование этого переименования "в отместку немцам" именно сегодня, в день нашего поражения, должно быть признано крайне неуместным.
Кто подбил Государя на этот шаг - неизвестно, но весь город глубоко возмущен и преисполнен негодования на эту бестактную выходку.
Однако, мне думается, что такого рода факты - не случайные эпизоды, а предзнаменование весьма значительное. Это один из признаков того падучего и глупого ложного национализма, который в завтрашний день нашего существования обещает стать лозунгом дня. Это самодовольная влюбленность в себя и свою псевдокультуру и будет одним из признаков российско-славянского одичания".
Сильно сказано, но то, что творилось в начале Первой Мировой войны иначе чем одичанием назвать трудно. Утешает лишь то, что происходящее по бОльшей части было инспирировано сверху, являясь, как нынче говорят, пиар-кампанией. Тем не менее первые дни войны ознаменовались совершенно безобразным инцидентом, а именно разгромом немецкого посольства в Петербурге. Как это было, рассказывает Александр Спиридович.
"Погода дивная, летняя. Невский полон народу. Было уже темно, когда я вошел в один из ресторанов и едва успел сесть, как кто-то вбежал с криком - громят немецкое посольство. Я поспешил туда. По Морской бежал народ, скакали извозчики, неслись автомобили. Громадная толпа, с царским портретом впереди, шла к посольству. Слышались ругательства, угрозы по адресу Германии, Имп. Вильгельма.
Толпы народа, вперемежку с извозчиками и автомобилями запрудили всю площадь и тротуары около посольства. Эскадрон конных жандармов удалял публику с тротуара посольства. Против здания, к стороне Исакия, горел громадный костер. Там копошились пожарные.
- Это жгут Вильгельмовские портреты - сказал подбежавший ко мне юркий молодой человек, и, прибавив, что скоро будет еще лучше, убежал.
Громадное здание посольства было освещено только внизу. Там бегали какие-то люди и выбрасывали в окна какие-то предметы. Скоро появился свет во втором этаже, затем и выше. Бегающие фигуры появились во всех этажах. Особенно суетилась там какая-то барышня в шляпке. Кипы бумаг полетели из окон верхнего этажа и, как снег, посыпались листами на толпу. Летели столы, стулья, комоды кресла... Все с грохотом падало на тротуары и разбивалось вдребезги. Публика улюлюкала и кричала ура. А на крыше здания какая-то группа, стуча и звеня молотками, старалась сбить две колоссальные конные статуи.
Голые тевтоны, что держали лошадей, уже были сбиты. Их сбросили, с крыши и, под восторженное ура, стащили волоком к Мойке и сбросили в воду. Около, на тротуаре, стал городовой. Кругом меня все галдело. Галдела интеллигенция. А из посольства все летели, летели разные предметы. Раздававшийся от падения треск и грохот вызывал ура. Чем сильней был треск от разбитого, тем громче было ура и улюлюканье. Полиция только просила не ходить на тротуар посольства. Эскадрон стоял наготове. На площади был сам министр внутренних дел Маклаков, был и только что назначенный новый градоначальник князь Оболенский.
Вдруг пронеслось, что на чердаке громилы нашли труп убитого человека. То был русский, долго служивший в посольстве. В группе начальства заволновались. У эскадрона жандармов послышалась команда. Публику стали просить расходиться. Никто не слушался. Появилась пожарная машина, в толпу направили струю воды, с хохотом стали разбегаться"
Еще один очевидец погрома, Сергей Курнаков: " Я смотрел, как несколько чересчур ретивых патриотов обыскивали молодого флотского офицера, когда ритмичные удары топором по металлу заставили меня перевести взгляд на крышу германского посольства, украшенную колоссальными фигурами раскормленных германских воинов, сдерживавших упряжки жирных лошадей. Флагшток был украшен бронзовым орлом с распростертыми крылами.
Несколько человек деловито били топорами по ногам тевтонов. Первый же удар привел толпу в неистовство: фигуры героев были полыми!..
Топоры стучали все быстрее и быстрее. Наконец один из воинов качнулся, накренился и рухнул на тротуар с высоты ста футов. Раздался страшный вопль, распугавший ворон с позолоченного купола Исаакия. Настала очередь орла. Птица со свистом упала вниз, искореженные осколки вмиг утонули в волнах Мойки.
Но уничтожения символики оказалось явно недостаточно. Вмиг организовалась группа, и боковая дверь посольства была выбита. Я видел, как пятна света от фонарей и факелов двигались вовнутрь, поднимаясь с этажа на этаж. Распахнулось большое окно, откуда в стоящую внизу толпу вылетел портрет кайзера. За портретом последовали рояль розового дерева, взорвавшийся, точно бомба. Стон разорванных струн секунду дрожал в воздухе, но был заглушен - слишком много людей пытались перекричать собственный страх перед будущим".
"Как ты смеешь тут ходить, по-немецки говорить?!"
Русскую армию губили в Восточной Пруссии, а чины московской и петербургской полиции искали врагов престола-отечества. В этот раз таковыми оказались подданные Германии и Австро-Венгрии. Неважно, что многие были честными специалистами, годами и десятилетиями работавшими в России и на Россию. Их увольняли, арестовывали, вывозили за пределы столичных городов. Именно оттуда берет начало неведомая доселе в России практика "интернирования". Причем списать творящиеся безобразия на излишне усердных исполнителей не получается, Правительствующий Сенат (на тот момент высший толкователь законов империи) 56 голосами против 32 принял решение, согласно которому подданные Германии и Австро-Венгрии лишались на территории Российской империи всех имущественных прав. Их собственность отчуждалась, а граждане Российской империи на основании этого решения законно могли не возвращать "проклятой немчуре" взятые в долг деньги. Подобного ни в практике международных отношений ни в российской еще не было, напротив в Крымскую войну, воюющая с англичанами Россия регулярно погашала на лондонской бирже сделанные ранее долги. Такова была общепринятая мировая практика, по крайней мере до 1914 года.
Сейчас то и дело слышишь о покаянии, реституции и возврате собственности потомкам бывших дворянских и купеческих родов, но если быть последовательными, начинать надо не с жертв большевиков, а с этнических немцев, австрийцев и венгров, которых обобрала столь идеализируемая ныне царская власть.
На волне антигерманских настроений закрылись или были закрыты немецкие газеты и клубы, многие магазины и рестораны и даже благотворительные, церковные, культурные немецкие общества - "шоб знали!".
Доходило до полного абсурда. Еще одна выдержка из дневника Николая Врангеля: "Один мой знакомый ехал в трамвае, где сидели две какие-то старушки - вероятно, из "русских немок", всё время говорившие между собой на немецком языке. Какой-то патриот из публики счел долгом "протестовать" и обратился к старушке с просьбой прекратить разговор "на собачьем языке". Старушка молча посмотрела, ничего не ответила и спокойно продолжала свою беседу. Негодующий пассажир обратился ко всем присутствующим, возмущаясь поведением немки. Строго взглянув на него сверх очков, старушка приподнялась со своего места и подойдя к нему спокойно отчеканила: "Ви глуп, как... Вильгельм II!" Можно себе представить восторг публики и конфуз "патриота", моментально скрывшегося при хохоте пассажиров".
Борьба со всем германским нашла своеобразное отражение в первом варианте "Крокодила" Чуковского, где разгуливающее по Питеру пресмыкающееся говорило на вражеском языке:
"Как ты смеешь тут ходить,
По-немецки говорить?"
По слухам, на Чуковского произвели сильное впечатление плакаты соответствующего содержания. Об этом же вспоминает Л. Пантелеев:
"отпечатанные в типографии плакатики, висевшие на каждой площадке парадной лестницы пурышевского дома на Фонтанке, 54: "По-немецки говорить воспрещается".
Особую пикантность ситуации придавало то, что кайзер Вильгельм, он же "кузен Вилли" был в близком родстве с августейшим семейством. Одна из дочерей английской королевы Виктории, тоже Виктория стала женой Фридриха Третьего императора Германского и матерью Вильгельм Второго. Ее сестра, Алиса, вышла замуж за Людвига Четвертого, великого герцога Гессенского, а ее дочь Алиса стала русской императрицей Александрой Федоровной. Сам же Николай Второй был правнуком Николая Первого и его супруги, в православии тоже Александры Федоровны, урожденной Фредерики-Луизы-Шаротты-Вильгельмины, дочери короля Пруссии Фридриха-Вильгельма Третьего.
"И хотя я не был на Босфоре, я тебе придумаю о нем"
При русском дворе и в армии было множество людей немецкого происхождения и с немецкими фамилиями, среди которых были и истинные патриоты России и подонки. Антигерманская кампания не помешала отдать под командование Ренненкампфу одну из двух русских армий, наступавших на Восточную Пруссию. Многие исследователт той эпохи сходятся на том, что именно его трусость и пассивность, находящиеся на грани, а возможно и за гранью измены, угробили наступательную инициативу и привели к бесславной гибели соседнюю армию генерала Самсонова. Ренненкампф попросту бросил соседей на произвол судьбы, хотя имел возможность оказать помощь. Самсонов не оставил своих солдат и предпочел самоубийство позору плена, а верный Ренненкампф отделался освобождением от должности. Случаев, когда виновные в военных неудачах, разглашении воинских секретов, шпионаже, саботаже либо ускользали от ответственности, либо оставались в фаворе было множество, но те, кому по долгу службы следовало обеспечивать безопасность государства, предпочитали натравливать обывателей на немцев, как таковых, создавая пресловутый "образ врага".
Осенью 1914 года с фронтов в столицу были доставлены первые немецкие пленные, и градоначальство решило провести их по улицам города, дав команду полицейской агентуре в штатском и их друзьям-черносотенцам продемонстрировать по ходу движения колонны патриотизм. Сказано - сделано. Патриотизм по разнарядке состоял в ругани, плевках, ударах, бросании камнями и нечистотами.
Заметим, что в 1944 году подобного близко не было. Ни один из москвичей или ленинградцев не унизился до публичного оскорбления пленных. Ненависть и презрение к врагу носили молчаливый характер, что в том числе свидетельствовало об их неподдельности. Зато в 1914 году патриоты по найму ( так и тянет процитировать знаменитый купринский диалог: - "Я - православный". "Православный? За сколько?" резвились вовсю. Пока колонна не добралась до Выборгской стороны, бывшей заводским районом.
Рабочие и работницы по старой русской традиции увидели в пленных не супостатов, а "несчастненьких" и "арестантиков" и принялись совать им кто кусок хлеба, кто папиросы. И тут кто-то из черносотенцев ударил в лицо молоденького немца, к тому же опиравшегося на костыль. В ответ стоявший рядом рабочий врезал "патриоту" в ухо. Это послужило сигналом, и широко разрекламированное действо завершилось массовой дракой между рабочими и черносотенцами, причем последние уцелели лишь благодаря вмешательству полиции.
Следующим номером патриотической программы явилась геополитическая дискуссия в Думе и околодумских органах печати, в которой особенно отличились не допущенные до постов в Генштабе и правительстве кадеты с октябристами. Господа депутаты изо всех сил обсуждали вопрос присоединения к России Константинополя, а Павел Милюков (будущий министр иностранных дел Временного правительства) даже заслужил прозвище Милюков Дарданелльский. Суть же дискуссии сводилась к тому, что большинство требовало присоединения Босфора и Дарданелл, а умеренные заявляли, что достаточно одного Босфора.
Проблемами черноморских проливов дело не ограничивалось, государственные умы рассуждали вовсю рассуждали о российском протекторате над Балканами, а наиболее последовательные настаивали на расчленении Германии на восемь или десять удельных княжеств. А в действующей армии не хватало боеприпасов, промышленность не справлялась с выпуском орудий и винтовок, Колчак и Эссен ломали себе головы, как сдержать немцев на Балтике, а в госпиталях не хватало медикаментов и перевязочных материалов.
"Все возмущены непорядками в военно-полевых лазаретах, - свидетельствует Николай Врангель, - Раненые не эвакуируются, днями лежат на земле, не имеют ни питья ни пищи. Об этом единогласно свидетельствуют все офицеры, возвращающиеся в Петербург. На этих днях Императрица Мария Федоровна посещая лазарет Л.-гв. Конного полка, спросила раненого графа П.Бенкендорфа об уходе за ранеными на поле битвы. "Отвратительно" - был короткий и энергичный ответ".
Зато Сидение в госпиталях, в присутствии придворных фотографов и журналистов, пафосные балы и сборы пожертвований стали хитом придворного сезона 1914-1915 годов.
Цену подобной благотворительности понимали все. 10 августа Врангель записал в своем дневнике. "Вчера видел еще один пример мелочно-житейского тщеславия. Это - письмо графини Гогенфельзен А.И.Путилову, в коем графиня просит помочь деньгами на устройство лазарета. Письмо заканчивается подписью: "графиня Гогенфельзен, супруга Великого Князя Павла Александровича".Это напоминает мне одну визитную карточку из моей коллекции курьезов, где какой-то господин аттестует себя "сыном подполковника".
Еще одним торжеством идиоти… простите, патриотизма стало введение осенью 1914 гола "сухого закона". Мамонтов в мемуарах писал, что когда его ввели, многие "из патриотизму" свои винные подвалы замуровали. Предполагалось, что эта мера поднимет дисциплину в тылу и укрепит боевой дух на фронте. Насчет духа судить трудно, но рост самогоноварения превзошел все ожидания, а питерские рестораторы додумались, как обойти неприятное новшество. Посетителям стали подавать самоварчики, где вместо чая был коньяк или водка. Забавно, что аналогичным образом спустя семьдесят лет обходили горбачевский запрет ответственные партийные и советские работники города-героя Ленинграда. На мероприятиях, будь то организационные пленума райкомов, сессии райсоветов или же партхозактивы ответственным товарищам подавались печенье, чашки, чайники, кофейники и задавался вопрос - тебе чай или кофе? В чайниках была "беленькое" в кофейниках - "красненькое" (в смысле коньяк или вино).
Политическая география.
Немецкое наступление 1915 года если и не покончило с патриотическим угаром, то внесло в него коррективы. Наличие кайзеровских войск в окрестностях Риги говорило само за себя. Разумеется, вместо вопроса "Что делать" принялись выяснять "кто виноват". Началась чехарда в правительстве, зашевелились думские либералы, а в промышленных центрах начинали бастовать рабочие. Забастовочная активность росла и к моменту февральской революции достигла критической черты. Волнения в Петрограде возникли не на пустом месте, а свержение монархии закрепило за северной столицей новое имя. Все органы новой власти именовались уже петроградскими. Петроград пробыл таковым всего 10 лет, а затем стал Ленинградом. Впрочем, это переименование для новой власти было отнюдь не первым. Еще раньше стала Троцком Гатчина, в районе которой в октябре 1919 года красные войска нанесли чувствительный удар армии Юденича. Примерно тогда же на месте украинского Елисаветграда возник Зиновьев, переименованный в честь тогдашнего председателя исполкома Коминтерна, а в память взорванного анархистами на заседании московского горкома партии Владимира Загорского Сергиев посад переделали в Загорск. Естественно, когда умер Ленин решили увековечить и его память.
Петроградский Совет тогда возглавлял вышеупомянутый Зиновьев, рассудивший, что переименование усилит его позиции в борьбе за ленинское наследство. Политические расчеты наложились на искренний порыв множества петроградских рабочих, и 26 января 1924 года родилось соответствующе обращение Петросовета. Через день оно было утверждено съездом Советов, и Петроград стал Ленинградом.
Практика переименований набирала разгон, вожди увековечивались и разувековечивались. После низвержения с политического Олимпа Троцкого и Зиновьева их имена исчезли с географической карты, зато появились Днепропетровск (в честь украинского большевика Григория Петровского) и Днепродзержинск. Луганск стал Ворошиловградом, Пермь - Молотовым, Тверь - Калининым, но впереди всех, разумеется, был товарищ Сталин. Помимо Сталинграда (бывшего Царицына) он оказался на географической карте в виде города Сталино (ныне Донецк), Сталинабада (ныне Душанбе), и множества менее заметных городов, городков и поселков.
Правда чувство вкуса Иосифу Виссарионовичу не изменило, и когда в 1938 году нарком внутренних дел Ежов, опираясь на проведенный его ведомством социологический опрос, предложил переименовать Москву в Сталинодар, вождь наложил отрицательную резолюцию и отправил бумагу в архив. Ежова тоже отправил, только не сразу и не в архив.
Свою порцию географии получили и официально признанные деятели искусства. Так в честь писателя Горького перезвали Нижний Новгород. Отдельной строкой идет "советизация" Восточной Пруссии. Кенигсберг стал Калининградом, хотя на тот момент уже имелся областной центр Калинин, а рядом появлялись явно сочиненные наспех названия типа Советска, Балтийска или Черняховска.
Действующие политики, которым не досталось городов, в качестве утешительных призов получали предприятия и организации. Так член Политбюро Лазарь Каганович, вложивший немало сил в проектировку и создания московского метрополитена, дал имя всему метрополитену, а идеолог партии Андрей Жданов "получил" Ленинградский университет.
После развенчания культа личности увековечивать живых вождей прекратили, но мемориальное переименование дотянуло до самых поздних советских времен (в 1984 году в честь умершего министра обороны СССР столица Удмуртии Ижевск стала Устиновым, а город Рыбинск - Андроповым). Ну а после провала ГКЧП топонимический маховик начал раскручиваться в обратном направлении, и "первой ласточкой" вновь оказался Петербург.